Он был похож на афганца: черные, как смоль, волосы, короткие жесткие усы, прямой твердый взгляд широко поставленных черных глаз. Его можно было без грима выдавать за местного жителя. Несколько раз Шаров так и делал — они с майором всегда понимали друг друга.

— Надо оборудовать еще одну пулеметную точку напротив ворот, — сказал резидент.

— Я на крыше установил дополнительный пулемет, — сообщил Осинин. — И у задней стены два секрета поставил.

— Надо, чтоб не спали, — сказал Шаров.

— Не будут. Понимают, сейчас не до шуток. Заснешь — а тебе голову отрежут. Да и я лично проверяю.

— Ну, давай. Надеюсь, продержимся.

— Надо продержаться.

Они пожали друг другу руки.

Шаров вернулся в резидентуру, зашел в свой кабинет, разложил оружие на столе и, опустившись в крутящееся кресло на колёсиках, подкатился к сейфу. Достал бутылку «шаровки», сделав глоток прямо из горлышка, закрыл глаза и откинулся на высокую спинку кресла, сосредоточившись на продвижении обжигающей жидкости по организму. Перцовка перебила вкус гари во рту и осадила накопившуюся в душе горечь. Приободрившись, он открыл глаза, отряхнул пепел с одежды:

— Четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту, Рэй Брэдбери, вашу мать! Только там они книги жгли. Да пользовались огнеметами. — Он поднял трубку селектора, приказал заму: — Приготовить документы к сожжению. Через час доложить!

— Есть, товарищ подполковник! — отозвался капитан Зеблицкий.

Шаров выпрямился в кресле и окинул взглядом полки сейфа.

«Да, — подумал он. — Столько ходишь, наблюдаешь, вынюхиваешь, вербуешь, копаешься в говне, собираешь инфу, собираешь — вот они, агентурные богатства! И что? Теперь надо их быстро и надежно сжечь. Причем это не менее важно, чем было собрать их в свое время…»

Он вытащил из-под кровати большой вещевой мешок и сложил в него аккуратно подшитые папки, схваченные скрепками листки и отдельные бумаги. Объединяло их то, что почти все были исполнены от руки и имели в правом верхнем углу гриф «Секретно». Двумя руками вскинул мешок на плечо. От тяжести поклажи Шарова занесло в сторону, он больно ударился бедром о край стола.

«Грехи тянут к земле! — подумал он. — Нет ничего тяжелее грехов…»

В далеком углу заднего двора, в тени кизилового дерева, имелась специальная чугунная печь для подобных нужд. Шаров жёг свои бумаги, внимательно просматривая каждую перед тем, как бросить в огонь. Да, действительно, здесь не было ничего хорошего. Разными почерками, в том числе и совсем корявыми, сообщалось о враждебной или нелояльной деятельности, о проступках и слабостях персонала, о возможных угрозах — вымышленных или реальных. Он просматривал свои резолюции, просматривал собственные отчеты и меморандумы. Вот это была красивая вербовка… А вот пустышка… А вот хороший компромат, который так и не довелось использовать…

Секретные бумаги горели, как и всякие другие, и тому, чьи грехи превращались в пепел, должно было становиться легче. Но большинство фигурантов оперативных разработок о них не знали и никогда не узнают. Железным прутом он разбивал обугливающиеся папки, чтобы ни один клочок не сохранил запечатленной на нем информации. Только серый пепел вырывался из поддувала, лез в нос и рот, норовил попасть в глаза… Шаров вытирал лицо, сплевывал и время от времени повторял попавшую на язык фразу:

— Четыреста пятьдесят один градус… Нет, мёртвые души… А я — Гоголь хренов!

Вечер, как всегда неожиданно и быстро, накрыл город, посольский двор, возящегося у печи Шарова. Быстро, сразу же после захода солнца, стемнело. Над Кабулом зажглись огромные лиловые звезды, которые висели так низко над головой, что, казалось, если залезть на крышу любого здания, их можно будет просто потрогать рукой, как какие-то большие праздничные фонарики. Стало прохладно.

Когда от всех бумаг осталась наполовину развеянная куча пепла и сменивший, как в светофоре, яркое жёлтое пламя огня красный свет тлеющего пепла медленно угас в глубине умершего костра, Шаров, покряхтывая, будто старик, размял затекшие ноги и, подхватив пустой мешок, прихрамывая, пошёл к флагштоку в центре посольского двора. Освещение во всём посольстве было выключено, даже слабый свет свечей или фонарей в окнах не просматривался, но луна, словно войдя в положение, ярко освещала территорию.

Во дворе никого, кроме нескольких прохаживающихся вдоль стены охранников, не было. Шаров остановился перед спущенным флагом и, опустившись на колено, тщательно очистил полотнище от земли. Оно всё было испещрено дырками от осколков снарядов. Потом Шаров потянул шнур, и стяг стал медленно подниматься к звёздному небу. Подполковник закрепил замок крепления шнура и задрал голову кверху. Легкий ветерок шевелил символ могущества и военной мощи новой страны. Разобрать цвет флага было нельзя, но Шарову больше нравился прежний. Алый стяг Союза ССР всегда вызывал в мире если и не любовь, то уважение, пусть даже основанное на страхе… Так же, как когда-то имперское знамя России — черное с золотом и серебром… А новый, трёхцветный, был торговым флагом Российской империи. Только кто и когда любил, уважал и боялся торговцев?

— Тебе что, делать нечего? — раздался сзади пронзительный женский голос. Шаров даже вздрогнул от неожиданности.

За спиной стояла Харсеева из административно-хозяйственного отдела, рядом с ней Титова из отдела обеспечения. А во двор выходили еще десятки сотрудников — видно, только что закончился киносеанс, и все хотели подышать свежим воздухом.

— Зачем дразнить моджахедов, товарищ Шаров? — спросила полная Нина Ивановна из столовой.

Вокруг собирался народ. Шумели, как всегда, женщины. Вроде все старались говорить тихо, но каждая норовила обозначить себя громче, чем товарки. Следствием чего и явился поднятый галдёж.

— Ты что, специально Хекматияру ориентир даёшь?! — Визгливый голос влетел в мозг подполковника через другое ухо. — Чтоб целиться легче было?

— Сейчас флаг не виден, — обескураженно попытался объяснить Шаров. — А утром я его сниму.

— Ага! Дожить бы до утра…

— Силантьевы уже дожили…

— На словах хотят как лучше, а делают — как хуже…

Шаров не выдержал и командирским голосом рявкнул:

— Да что ж вы за люди! Это же я для вас делаю и для себя тоже! Боевой дух надо поддерживать! А ну-ка, разошлись молча!

Мало кто слышал, чтобы Шаров повышал голос, поэтому гомон смолк. Люди молча начали расходиться. И только отойдя на некоторое расстояние, снова начали шушукаться. Ну что ж… Такова человеческая природа…

Шаров подошёл к оборудованной пулемётной точке напротив ворот. Это были мешки с песком, положенные полукругом один на другой. В специально устроенной выемке расположился РПК [20] , уставившийся зловещим черным кружком на вход в посольство. За пулемётом, затягиваясь сигаретой, дежурил сотрудник взвода охраны. Вид у пограничника был бодрый.

— Спать не хочешь? — спросил Шаров.

— Да нет, выспался, — ответил пограничник. Как и все сотрудники взвода, он был в штатской одежде.

— Это хорошо. А то знаешь, как бывает: заснул на земле, а проснулся на небесах, — сказал Шаров, который хорошо знал эту тему. — Режут обычно в три-четыре утра, тогда особо спать хочется.

— Да знаю. Я ведь здесь воевал.

— Тогда ладно, — улыбнулся Шаров. — Тогда спокойного дежурства.

Перед рассветом, после проверки постов, дежурный сотрудник резидентуры спустил флаг, снял и, аккуратно сложив, забрал с собой. А к следующей ночи, заштопанный, выстиранный и выглаженный по поручению Шарова, он занял своё привычное место на флагштоке.

Москва, Министерство обороны

Совещание началось ровно в двенадцать, как и планировалось. Министр занял свое место в торце длинного стола для совещаний, по правую руку сидели заместители, руководители Генштаба, руководство воздушно-десантных войск.