Тем временем Акимов втащил старшего лейтенанта обратно.

— Так ничего не выйдет, — тяжело дыша, сказал Матвеев. — Нам его не достать.

— Пусть режет стропы и использует запасной парашют! — кивнул Акимов. — Только надо набрать высоту, чтобы был запас.

— Отставить! — приказал командир роты. — Это ЧП, о нём надо докладывать на самый верх! Нам это ни к чему. Сядем аккуратненько, и все будет нормально.

Фёдоров раскачивался из стороны в сторону, словно маятник. При этом его еще раскручивало вокруг оси. Хорошо, что его никогда не укачивало. Он подумал, что если бы прыгал с самолета, то было бы еще труднее: тогда его тянуло бы со скоростью пятьсот километров в час. Он вытащил стропорез. Это массивная пластмассовая рукоятка, в которой скрыто лезвие-пилка с грибообразным расширением на конце. Нажатие кнопки — и пилка выскочила наружу.

Матвеев опять свесился из люка и посмотрел на бойца. Тот действовал грамотно: приготовил стропорез и собрался пилить стропы.

— Фёдоров, не режь! — что есть силы заорал Матвеев. — Не режь, говорю, так сядем!

Ветер рвал его слова на клочки и уносил куда-то вдаль, но отдельные обрывки доносились до Фёдорова: «Не режь!» Или «режь?» «Сядем…» А как он сядет, если не перережет? Никак! Значит, надо резать… Или не надо?

Мать хотела, чтобы он поступил в институт и выучился на инженера, как сосед Филатов: всегда в костюмчике, с папкой, непьющий… Тогда бы и в армию не загремел: ходил бы себе на лекции, водил девушек в кино и не знал бы, что такое стропорез.

Он сжимает толстую рукоятку, но теперь не уверен, стоит ли полосовать пилкой по скрутившимся в толстый жгут стропам? А тут еще эти команды, которые хрен разберешь! Он вновь пытается расслышать то, что ему кричат офицеры, или хотя бы по губам догадаться, что они от него хотят. Не режь или наоборот — режь?

Солдат поднял голову, и командир продублировал команду рукой, резко махнув из стороны в сторону.

— Не надо резать!

— Понял! — крикнул в ответ Фёдоров.

На самом деле, он ничего не понял. Если не резать, то как он отцепится от вертолета? Но командирам виднее. Они там что-то придумали…

Тем временем Акимов бросается в кабину и начинает в самое ухо орать командиру, что они должны экстренно снижаться, но плавно опуститься, чтобы висящий солдат мог стать на ноги. Второй пилот и бортмеханик удивленно таращатся, командир что-то орет в ответ, но капитан не может разобрать: то ли тот говорит, что это невозможно, то ли соглашается и сообщает, что именно так все и сделает. Акимов наклоняется к самому лицу пилота, и только тогда услышал, что именно тот говорит. Оказалось, совсем не то, что он думал. Летчик просто виртуозно матерился. Но «Ми-8» уже пошел на снижение.

За те несколько минут, которые они приближались к земле, Акимов и Матвеев эмоционально выложились полностью. Старший лейтенант подбадривал болтающегося внизу солдата: показывал большой палец, зачем-то делал ему «козу», считая, что это тоже ободряющий знак, широко улыбался, изображая личную веселую уверенность в благополучном исходе дела. Капитан то и дело бегал ободрить пилота — мол, все идет нормально, дело-то нехитрое, а с меня вот та-а-а-кая бутылка…

Наконец, земля приблизилась настолько, что стало видно, как ложится под напором воздуха трава, обнажая растрескавшуюся почву.

— Потихоньку, дорогой, аккуратно, — заклинает Акимов командира, который опускает тяжелую машину буквально по сантиметру.

— Держись, браток, чуть-чуть осталось, — уговаривает Матвеев.

Но Фёдоров его не слышит, да и не слушает. Опасность разбиться миновала. Но тут же появилась новая… Солдат тревожно смотрит то на приближающуюся землю, то на нависающую сверху громаду вертолета. Главное, чтобы его не раздавило.

Ноги коснулись земли мягко, будто он спрыгнул с табуретки. Руки мгновенно расстегнули подвесную систему, и, освободившись от лямок, Фёдоров отбежал в сторону, для верности — метров на пятьдесят.

— Все, опускай! — сказал Матвеев, втягивая верхнюю половину туловища в кабину и обессиленно переворачиваясь на спину. Акимов побежал к пилоту.

— Все, он отцепился…

Вертолет мягко коснулся земли. Двигатель смолк, только винт по инерции со свистом резал жаркий, пахнущий степью воздух.

— Ты пробовал чайной ложкой ведро вычерпывать?! — поворачивается к Акимову пилот, но того уже и след простыл.

— А тонну крупы по зернышку пересчитывать пробовал? — по инерции продолжает пилот, удивленно глядя на свои трясущиеся руки. — Что же ты меня заставляешь шесть тон по сантиметру спускать?!

Хотя он высказывается в пространство, второй пилот и механик внимательно слушают и сочувственно кивают.

А капитан Акимов и старлей Матвеев бегут к Фёдорову. Тот сидит на земле и неумело крестится.

— Ты цел?! — кричит Матвеев.

— Цел? — вторит ему Акимов.

— Да вроде пронесло… — заикаясь, отвечает солдат. И неожиданно спрашивает: — А мне этот прыжок засчитают?

Офицеры переглядываются. С одной стороны, можно было рассмеяться, а с другой — как-то и не до смеха.

— Вертолет ты покинул, парашют раскрыл, приземлился… — говорит Матвеев. — Значит, формально совершил обычный прыжок. Конечно, засчитаем!

Акимов неопределенно хмыкнул.

— А с другой стороны, основной парашют цел, запасной не использовался, значит, формально никакого ЧП не произошло. Только, сдается, что этот «обычный прыжок» нам еще припомнят! И не раз!

Афганистан. Кабул

Весь день Шаров чувствовал себя разбитым, не в своей тарелке. Он был раздражителен, взвинчен, его не покидало чувство какой-то тревоги, даже ощущение приближающейся беды. С настоящими профессионалами такое случается, и очень часто дурные предвидения сбываются.

Солнце садится, и его косые лучи уже не так горячи.

«Что-то обстрелы прекратились, — думает Александр. Он стоит во дворе посольства, прислонясь спиной к прогретой за день стене, и смотрит, как к нему бежит прапорщик-пограничник из взвода охраны. — Может, Хекматияр не хочет ссориться с Шах Масудом? Теперь вроде он хозяин Кабула…»

— Александр Михайлович! — Подбежавший пограничник протягивает сложенный листок бумаги. — Там какой-то человек передал для вас…

Шаров разворачивает засаленную, грязную записку.

«Сегодня в восемь вечера мать Бахтияра придет к чайхане Ахмеда. Касым».

— Этот человек ушел? — настороженно спрашивает разведчик.

— Я сказал, чтобы подождал. Стоит на улице, возле входа.

— Пошли…

На проходной его действительно ждет кряжистый мужчина лет пятидесяти. Халат, чалма, мягкие короткие сапожки… Держится спокойно, уверенно, взгляд и движения выдают того, кто и оружие привык держать, и невзгоды преодолевать.

— Ты кто? — спрашивает резидент.

Пришедший бросает на Шарова настороженный взгляд и опускает глаза.

— Друг Касыма.

— А где он сам?

— В горы уехал. Племянник заболел.

— А вернется когда? — У Александра Михайловича зарождается какое-то смутное недоверие.

— Завтра. Вечером.

— Зайдем ко мне, потолкуем, — предлагает он.

— В другой раз. Мне идти надо.

Мужчина поворачивается и уходит. Шаров смотрит вслед быстро удаляющемуся человеку, и тревога его возрастает.

— Что-то здесь не то, что-то здесь не то… — бормочет он, направляясь в помещение резидентуры.

Здесь его подчиненные пакуют не подлежащие уничтожению документы.

— Что-то стряслось, Александр Михайлович? — взглянув на резидента, спрашивает старший лейтенант Хохлов, укладывая в железный ящик папку с приказами.

— Пока не знаю. От Касыма записку получил, но что-то она мне не нравится… — сказал подполковник, качая головой.

Сотрудники переглянулись.

— Почерк его? — спросил старший лейтенант Козлов.

— Его, — кивнул Шаров. — Только какой-то корявый и ломаный.

— Ну, какой из него каллиграф… А место явки правильное? — уточнил Хохлов.

— У Ахмеда в чайхане. Мы с ним там встречались пару раз. Но последнее время я сам назначал места. И потом…